Дурин жил с великим небесным драконом уже какое-то время. Тело некогда прекрасной богини-Луны, волочимое за колесницей её возлюбленного Солнца, появилось и пропало в небесных чертогах не меньше десяти раз, и не меньше десяти раз затягивали скорбную песнь органические волки, подопечные Андриуса. Его братья молчали. Как бы сильно не проходили они на своих рождённых сородичей, сделанным руками человека существам была неведома снедающая душу печаль, которую вызывал у них вид тела их матери.

Их собственная была жива, и втайне и открыто они хотели поменяться местами с рождёнными детьми небес и морозов.

Дурин окреп и стал подниматься на крыло после совсем небольшого разбега, в то время как раньше он мог только планировать на короткие расстояния. Он оброс перьями - красивыми, золотисто-чёрными, и страшно гордился ими. Его перья были как день — солнце и жар, мягко согревающие лазурной бури кошмар, переливающиеся в чужих глазах блики радости и тепла, отстраненные воспоминания и пролетевшие ветром года.

Неважно, как сильно гордился своим оперением Дурин, неважно, как сильно любил его — он любил в мягком покрытии не своё «я», но близость к чужому. Матери бы не понравилась такая интерпретация, но видят боги, Ядовитой Тени хотелось бы, чтобы её отбрасывал Ужас Бури, пусть дракон никогда не называл сына неба так даже про себя. Прекрасный самоцвет, Король Неба, Великий Дракон Востока и Защитник Мондштадта. Двалин. Каждое имя, каждый титул срывался с раздвоенного языка Чёрной Катастрофы с благоговением, был наполнен восхищением и любовью, которую испытывает юноша, видя свою возлюбленную после долгой разлуки.

Дурин был счастлив видеть его, смотреть на него, вдыхать его запах, ощущать его присутствие. Он считал благословением ветра, повинующиеся сыну неба и танцующие с ним в такт едва слышной музыке небесной лиры так далеко отсюда. Эти звуки и этот полёт заставляли сердце пока небольшой рептилии замирать, а его самого — сожалеть, что его крылья ещё не способны на полёт и танец. Рождённый летать должен ждать своего часа, когда лопнет кокон, когда совьется полупрозрачная пряжа. Он не мог просто взмыть в высоту, оставив цепи земли, ощутить паутину ветра, бьющую по лицу.

Но рождённый летать - полетит, и зов неба никогда не утихнет: его Дурин слышал каждый день, каждую минуту, каждое мгновение. Это была прекрасная, волнующая, невероятно страшная песня, исполняемая тысячами глоток живых и мёртвых существ, способных хотя бы к секунде полета; мелодию к ней играли миллионы невесомых ветров, перебирающих перья, мембраны крыльев, обволакивающие левитирующие формы и поддерживающие их. И глубоко-глубоко внутри, в самой сердцевине зова, дракон с содроганием различал непередаваемый голос истинного неба, усыпанного танцующими звёздами.

Слышал ли его Двалин? Может, поэтому его так влекла музыка Небесного Барда? Кто, кроме повелителя ветра, сможет сыграть мелодии неба лучше?
Дурин стеснялся спросить. Он понимал, что Двалин не доверяет ему: он читал это в языке его тела, во взглядах, полных подозрения, в краткости его речей. Он знал: доверие нужно заслужить, одних взглядов недостаточно, но что мог он, маленькая пернатая рептилия, сделать для гигантского (пока) кумира? Небесный дракон кормил их обоих и защищал его, позволял расти, позволял общаться и играть с жителями долины мёртвого Декарабиана и зарабатывать собственные шишки в практике сражений и полетов. Как и принцессе, он был многим обязан рождённому сородичу, и долго терзался в попытке придумать, как он смог бы показать ему свою благодарность.

Идея родилась не в результате долгих размышлений (как некоторые люди могли думать часами и не отвлекаться?), но случайно, пока Дурин, греясь на обломке моста над водой, наблюдал лениво за жизнью небольшого поселения демонов холмов. Недавно на их лагерь упал камень с разрушающейся стены башни, и жители работали под руководством щупленького шамачурла, чтобы убрать его и построить заново палатку явно раздражённого лидера-митачурла. Два или три хиличурла принесли мелкие белые цветы и положили их в котелки с водой: похоже, они хотели украсить ими будущее жильё.
В тот момент Дурин поднял голову и оглядел широкую долину старого Мондштадта, похожую на оставленную на улицу старую грязную чашу. Здесь было красиво, но грустно. Это было место спокойствия и скорби, место мертвецов: воздух здесь пах так же, как на Виндагнире — сломанными надеждами и мечтами, и древней смертью.

У него зародился план. Как только Двалин улетел на очередную охоту, Дурин направился прямиком к хиличурлам. В пасти он нес крупную кабанью ногу, которую он сохранил и закопал когда-то под ледяными цветами вместе с несколькими другими урванными кусками добычи. Он приближался  к лагерю медленно, боком, пока его не заметили патрульные, и остановился в паре шагов, стараясь дружелюбно фыркнуть. Язык жителей холмов напоминал его родной, но искажённый и упрощенный одновременно. Тем не менее, худо-бедно понимать друга друга им было под силу.

Эти хиличурлы уже видели его и Двалина много раз, и если последнего они заслуженно боялись, первый вызывал у них смешанные чувства. Люмин говорила, что часть их была бывшими жителями Каэнри’ах, и Дурин все пытался, тщетно и бессознательно, узнать в узловатых телах и грязных масках хоть кого-то. Зачем? Чтобы причинить себе боль? Он не знал.

— Olah. Ye muhe dala? — нейтрально спросил его хиличурл-арбалетчик. Дурин похлопал крыльями, положил мясо на землю и отошёл на пару шагов, садясь и оборачивая лапы хвостом.
— Olah! Yoyo mosi mita, — ответил наконец дракон, облизываясь и тыкая когтем в ногу. Хиличурлы пошептались, потом один выбежал, забрал мясо и бегом припустил в лагерь. Оставшийся арбалетчик явно чуть расслабился.
— Valo, odomu!

Дракон дружелюбно заурчал в ответ. План работал: он знал, что в чаше-долине почт невозможно разжиться мясом или овощами, особенно с такой конкуренцией. Поэтому он решил попробовать предложить дьяволам холмов сделку, что будет трудно, с его ограниченным словарем. Но он обязан был попытаться, ради себя же.
— Mmm… nini ika, — Дурин повернул голову в сторону Анемо-барьеров, поддерживаемых духом Декарабиана и ткнул в них хвостом, чтобы его точно поняли. — Nye mita, nye gusha. Biadam.
— Da, lawa kiam. Nye yella, gusha,— кажется, с ним согласились. Рептилия почувствовал запах грусти поверх запаха Бездны, и язык тела дозорного говорил о плохом настроении. Тот положил ладонь поверх живота, подтверждая его догадку:
— Guru-guru.
Дурин глубоко вздохнул и попытался сказать самое главное:
— Yoyo upa… nye zido movo?
Хиличурл явно пытался понять его нагромождение слов, почёсывая голову. Затем все же осторожно переспросил:
— Dala?
— Movo. Nye zido. Movo, — дракон указал хвостом в сторону «трещины» в чаше — выхода из долины. — Mi mito… nye zido dada mosi. Mi upa sada tome, yoyo tomo mi.

Хиличурл пребывал в замешательстве, по нему было видно, однако в итоге он все же привёл его к митачурлу. Спустя час переговоров очень сломанными фразами и тыканья в предметы и за горизонт (и очень забавных драконьих пантомим), Дурин и мускулистый глава поселения пришли к обоюдному согласию.

Солнце уже начало постепенно катиться к горизонту, когда хиличурлы закончили работу, собрали вещи и ушли из долины к Лесу Кабанов (как его называл Дурин), неся на себе пожитки и весь его схрон мяса: почти две туши больших оленей из разномастных частей тел. Дракон же сжёг дыханием оставшиеся постройки, развеял золу, затушил оставшиеся огни водой из пруда под боком, устроился в середине внезапно образовавшейся прогалины и обессилено уронил голову.

Он и хиличурлы работали почти весь день, оттаскивая булыжники к огромным камням и завалам, расчищая большую площадку зелени, сажая кое-где забавные крутящиеся цветы и даже украшая особенно большие руины кристаллами и рудой, которые митачурл и дракон добросовестно соскребли с камней топором, когтями и огнём. Получившееся место было очень зелёным и пустым, но тёплым: солнце припекало, астры крутились в легком несмолкаемом ветерке, а «лысые» места со временем тоже зарастут мягкой травой. Здесь было красиво. Здесь хотелось находиться.

И оно очевидно привлекало внимание, потому что Двалин, вернувшись с охоты, прямиком направился к измождённому работой Дурину, который при виде своего кумира тут же завалился на бок, раскрывая крылья: так он был полностью уязвимым. Хоть немного позволить Небесному дракону облегчить терзающие его подозрения.

— Благодарю тебя, о Двалин, но я слишком устал, чтобы желать пищи, — Дурин явно улыбался, пусть этого не было видно на его лице. Оперенные бока тяжело вздымались. — Я сделал это для тебя. Я не могу охотиться на нечто существенное и не могу пока ухаживать за тобой в силу роста. Я не могу лишь говорить тебе о том, что чувствую, ведь слова без жестов подобны пыли на ветру. Снедаемый необходимостью показать тебе мою благодарность и мою сущность, не отраву, я решил украсить твоё гнездо. Скажи мне, по нраву ли тебе то, что ты видишь? Я очень старался, но я приложу больше усилий, если тебе хочется больше. Я хочу украсить камнями башню. Так она будет блестеть, как звезды на небе, на твоих небесных крыльях, и ты будешь ещё более прекрасен.

Дракон глубоко вздохнул, поднимая доверчиво морду к Двалину, смотря на него с восхищением. Каждый раз — как в первый.