Ожидание выводит Криса из себя, селит смятение в душе и мыслях, изнуряет, кажется, намного сильнее, чем даже эта гонка в Кижуджу, когда один неверный шаг по кромке ножа сулил отправить весь мир в бездну чужого безумия. Крис чувствует себя зверем, загнанным в клетку, чьи невидимые глазу прутья сжимаются с каждым днем все сильнее, не оставляя пространства для жизни. Он, строго говоря, и не живет, днем безуспешно старается занять тело и мысли хоть чем-то, словно заключенный, отсчитывая эти полторы недели – десять дней с момента его собственной выписки из больницы, спустя которые ему возможно позволят увидеться с Джилл. Ночами липкие, неохотно отступающие кошмары, навеянные чувством вины, рисуют картины медленно увядающего тела на металле операционного стола. Плотно обвитое коконом прозрачных трубок, перекачивающих в вены темную густую кровь, оно бьется в судорогах, пока впрыснутый в организм вирус не лишает его человеческих очертаний окончательно, заставляя проснуться. Крису хочется выть каждый раз, и остатки снов он топит в дыме сигарет и горечи дешевого бурбона, не приносящего ни грамма успокоения. Несчастный десяток дней кажется пыткой, которая никогда не закончится, а если продлится хотя бы на сутки сверх указанного срока, то натурально сведет с ума.

В больницу Редфилд приезжает настолько рано, насколько только возможно, пересекает холл, подходит к высокой стойке рецепции, из-за которой видна лишь макушка сидящей за ней медсестры. Полня, немолодая женщина с глубоко залегшими тенями усталости под набухшими веками, она вопросительно поднимает глаза, медленно отрываясь от экрана монитора, поджимает намазанные тусклой розовой помадой губы, и, услышав цель визита, нехотя набирает номер врача для уточнений. В тот раз, десять дней назад, Крис требовал назвать ему номер палаты, в которой держат Джилл, не желая слышать отказ, едва не вмазав санитару, решившему выпроводить его на выписку силой. В этот раз обходится без требований и без драк с санитарами. Женщина провожает его по коридору в восточное крыло, по пути монотонным серым голосом зачитывая правила посещения, как делает это, наверное, сотню раз ежедневно. Крис молча пропускает мимо ушей очередное напоминание о краткосрочности визита, о том, что пациенту вредно переутомление, о том, что пределы палаты он покинет при первых же признаках ухудшения состояния. Редфилду не нужно много времени, ему лишь нужно еще раз увидеть Джилл, убедиться, что она в порядке, насколько это вообще возможно. Он поворачивает ручку указанной медсестрой двери, и чувствует, как с первым же шагом в палату его покидает вся уверенность, с которой он сюда так рвался все последние дни. Нет, ни один его кошмар не подтвердился, но эта стерильность стен и до хруста застиранное, накрахмаленное постельное белье как-то слишком подчеркивают выцветшие волосы, собранные в неаккуратный хвост на затылке, бледную кожу, под которой просвечивают синеватые дорожки вен, осунувшееся лицо. Словно в палату забыли завезти красок, не помогают даже цветные жалюзи на высоких окнах и солнечные лучи, разливающие на полу квадратную лужу света.

— Джилл…— слова застревают в горле, вешая в воздухе неловкое молчание. Он должен был прийти раньше, должен был найти следы Вескера, должен был сделать все, чтобы прервать тот ад, в котором ей пришлось находиться на протяжении трех лет. Сейчас, кода его поиски в конечном итоге увенчались успехом, разум подтачивают горькие сомнения, что можно было бы стараться лучше. Всех слов этого мира не хватит, чтобы выразить все то, что у Криса сейчас на душе, и на какой-то миг кажется, что такое молчание будет самым лучшим вариантом. Простой вопрос «как ты?» кажется Редфилду бесконечно нелепым, «прости, что не пришел раньше» — неуклюжим, бесполезным оправданием. Он все же подходит ближе – полдюжины осторожных шагов, словно пол под ногами вот-вот провалится – садится на край кровати, и все еще с трудом подбирает слова.— Я…кажется, так и не смог выбить из врачей, сколько еще они будут тебя здесь держать.

Он знает, она не любит больницы. Никто из них не любит, но солдаты BSAA появляются тут даже излишне часто, чтобы быстрее залатать дыры на шкуре, прежде чем им снова придется куда-то отправляться. А чтобы подлатать Джилл потребуется много времени.

— Как ты?

Глупо, нелепо, но в конечном итоге это именно то, что Крис сейчас желает услышать. Не прогнозы медиков, не диагноз, который врачи сами до сих пор не в силах поставить, путаясь в своих же утверждениях, приписывая Валентайн бессчетное количество осложнений на фоне острого птср.

Касание холодных пальцев по коже, легкое, невесомое, и Крис без раздумий раскрывает ладонь навстречу чужой руке, мягко проводит подушечкой большого пальца по тонким выпирающим косточкам фаланг. Джилл кажется сейчас по-птичьи хрупкой, до непривычного уязвимой, только тронь неосторожно, сожми в объятиях чуть сильнее, и переломишь с хрустом, проще, чем тонкую ветвь высушенного солнцем дерева. Но это всё не важно. И усталый взгляд покрасневших глаз, и заострившиеся черты изможденного лица, и вымученная улыбка бледных губ, хотя весь вид Валентайн сейчас Крису словно лезвием по венам – напоминание об экспериментах, которые она пережила. Но важно лишь то, что она здесь и сейчас, живая. Крис смотрит на нее, не в силах отвести взгляд, как не мог в вертолёте всю дорогу от проклятого вулкана до африканской базы, и после, до возвращения домой, в штаты.

— Да брось, сколько раз мы видели друг друга в больницах. Все еще думаешь чем-то меня удивить?— фыркает Крис, а после неловко улыбается, ерошит волосы на затылке, зарываясь в них пальцами, пока снова вспоминает, как хотел навестить Джилл сразу же, как только сам встал на ноги. Как был готов ломиться в каждую первую дверь, проверяя все палаты подряд просто, чтобы найти нужную, как будто все медики разом сговорились, чтобы скрыть от него, где на самом деле Валентайн, и что с ней. После того, как он её уже потерял один раз, даже призрачная перспектива упустить Джилл снова казалась до пугающего настоящей. До сих пор кажется.— Ага, представляю, как именно тебе об этом рассказывали. Если бы твоя палата не находилась на пятом этаже, ты бы и сама, наверное, смогла бы послушать. Шоу было на полкоридора.

Крис тоже не знает, с чего начать, хотя, если отвечать на вопросы Джилл, и Клэр, и ребята просили столько всего передать, что он, наверное, может не затыкаться ближайшие полчаса так точно. Но следующими же своими словами Редфилд давится, потому что по щеке Джилл катится первая крупная слеза, и сквозь неслышные рыдания она давит из себя это «прости», выбивающее из Криса весь дух похлеще хорошо поставленного удара под дых.
— Что…— растерянно начинает он, но оставшееся «случилось» комкает, потому что ведь «случилось» у Валентайн всего очень много. Между ними повисает короткая пауза в пару ударов сердца. – Господи, Джилл, за что ты вообще просишь прощения? Иди сюда,— наконец говорит Крис и привлекает девушку к себе, смыкая объятия, не оставляя никакой возможности отстраниться, даже если Валентайн вдруг решит. Он чувствует, как на груди по ткани футболки стремительно расползается влажное пятно, и наклоняется, утыкаясь носом Джилл в светлые, лишённые пигментации пряди. Теперь её волосы вместо запаха крепкого кофе и парфюма хранят запахи лекарств, дезинфектантов, с которыми каждый день намывают линолеум полов в палатах, и прелого пота от нездорового выматывающего сна, который бывает только в больницах, и во время которого, по всеобщим убеждениям, человек должен идти на поправку.

Снова пауза. Помимо того, что передавали знакомые, у Редфилда есть столько личного, что он хочет сказать Джилл, что хватит на несколько визитов. Ему так казалось, пока он прокручивал всё у себя в голове. И вот сейчас, сидя возле неё на больничной койке, слова подбираются с таким трудом, как будто английский ему не родной язык. Как будто родного языка вообще нет, а все, что ему известны, беднеют с каждым мгновеньем, утрачивая крохи смысла. А из того, что осталось, каким-то невероятным образом надо вылепить то, насколько Крису дорога Джилл, намного больше, чем просто боевая подруга, в чём он, как последний кретин, так старательно уверял себя и окружающих, а главное, ее саму. Но, начать, наверное, стоит все же с другого.

Крису не сложно просить прощения, особенно там, где он считает себя виноватым. Иногда, даже выходит там, где своей вины он не видит, но здесь и сейчас обманываться на этот счет не приходится. И все же, тяжёлая пауза занимает не меньше нескольких глубоких вдохов и выдохов, прежде чем ему удаётся начать говорить. Потому что шагнуть в комнату, полную заражённых вирусом мутантов оказывается не так страшно, как услышать сейчас ответ.

— Это ты меня прости. Прости, что не пришёл раньше,— негромко говорит он, на каждом слове едва касаясь губами макушки, не выпуская девушку из объятий.— Прости, что заставил ждать так долго, и не вытащил из того ужаса, который тебе пришлось пережить,— [прости, что позволил тебе пожертвовать собой в том гребаном особняке] – так и не срывается у Редфилда с языка, остается висеть в воздухе не озвученным, потому что у него нет никакого права лишать Джилл этого выбора. Но, если бы только он мог, то без раздумий поменялся бы с ней местами.

Крис гладит ладонью узкую спину девушки, сквозь хлопок больничной одежды, ощущая рельеф выступающих острых лопаток, точки позвонков, неровности ребер. То короткое время, на которое Вескер разбудил ее, достав из криостаза, как будто высосало последние оставшиеся в теле силы, пустив все резервные ресурсы на бой Джилл с ним — Крисом — а после оставив лишь оболочку.

— Знаешь, парни из отдела хотели собрать тебе еды. Бергеров, картошки, пончиков, и пару банок пива. Еда тут все равно отвратная, так хоть один день нормально оттянуться. Твой доктор сказал, что если хоть что-то из этого попытаюсь пронести, он отменит посещения еще на две недели. Так что, вариант с побегом не кажется мне таким уж плохим.