Фестиваль закончился.
Тома выдохнул, наблюдая за тем, как собираются продавцы, как складывают вещи уставшие, но довольные гости. Он проводил художника до корабля и пожелал ему самой прекрасной и легкой дороги до дома. Он улыбался и помогал всем, кому мог — сложить красочные стенды, отнести какие-то вещи на хранение, подсказать дорогу. И только сейчас, выдохнув, осознал, что очень устал на самом деле. Но в отличие от тех, кто сейчас расходился по домам, наслаждаясь сладким послевкусием веселья, у Томы было еще много дел.

В поместье Камисато он вернулся за полночь. Тишина и приятная темнота расползлась по углам коридоров, где шел управляющий наперевес с небольшим свертком. Его он нес с особенной осторожностью, следя, чтобы содержимое не повредилось от начавшегося на улице дождя. Капли барабанили по крыше, монотонно и умиротворяюще, напоминая о том, что совсем скоро даже неутомимый и везде так необходимый Тома сможет опустить буйную голову на подушку и провалиться в сон.

На самом деле, лечь спать он мог прямо сейчас — никаких прямых обязанностей, продиктованных приказами, у него не оставалось. Было только желание — проверить и позаботиться о том, чтобы у юного господина все было в порядке. Тем более, что проходя мимо его кабинета он увидел тоненькую полоску света, которая могла свидетельствовать только об одном — комиссар тоже до сих пор не спит. Вот у кого работы было куда больше! Потому-то Тома и решил сначала заглянуть к Аято, а потом уже отправиться отдыхать.

— Господин? — он даже не стучит по двери, а проводит по ней пальцем, стараясь не потревожить сон обитателей поместья. Но из кабинета не доносится ни звука, и Тома какое-то время мнется на пороге, не зная и не понимая — можно ли ему войти? Потом все же решает, что войдет и плевать, какую картину он застанет внутри. Если бы Аято не хотел, чтобы его тревожили, он бы по меньшей мере закрыл дверь.

Кожей все еще ощущается приятная шероховатость рисовой бумаги, которой украшена дверь в кабинет, когда Тома заходит внутрь. И картина, которая открывается ему, совсем не кажется необычной. Письменный стол комиссара, как и всегда, похож на поле битвы с самим собой — много документов, какие-то книги, в хаотичном порядке разложенные вещицы. И казалось бы — найти здесь что-то не представляется реалистичным, но Тома знает — здесь все имеет свое место.
Сам Аято же дремлет, положив голову на руки в той самой усталой позе, когда при одном взгляде на человека понятно, насколько же он вымотан. Тома заставал юного господина в таком виде всего несколько раз в жизни, и к счастью, никогда не будил его, и эта тайна какого-то неподобающего поведения оставалась всегда между ними. Или, если уж быть совсем точным, только Тома знал, что видел Аято в таком виде.

Управляющий качает головой — ему чертовски жаль, что он не может взвалить на себя еще обязанностей, чтобы комиссар мог хотя бы отправляться спать не глубокой ночью. Но Тома и так делает много — он прекрасно это знает, и знает, что если бы он мог быть чем-то полезен Аято, последний бы давно об этом ему сказал.

Порыв ветра распахивает и так приоткрытое окно настежь, и в комнату врывается ночной холодный воздух, смешанный с влажностью прошедшего дождя. Тома быстрым и почти бесшумным движением закрывает непослушные створки и оглядывается в кабинете. Здесь теперь довольно прохладно, а на комиссаре из одежды только лишь домашнее кимоно, рано или поздно в котором станет некомфортно.

На одной из полок лежит теплый плед, который Тома использует — набрасывает на плечи уставшему господину, и... позволяет себе нечто непозволительное. Он чуть-чуть, едва касается обнаженной полоски кожи, которая видна из-за воротника кимоно. Кожа все такая же бархатная, нежная и прохладная, как и тогда. Тому бросает в жар от осознания того, что он только что натворил, и что вообще вспомнил. Но вместо того, чтобы остановиться, он проводит пальцем еще раз — как будто запоминая и словно бы немного осмелев, но все же задерживая дыхание. В этот момент ему показалось, что воздух в комнате аж дрожит, а у самого Томы пульс бьется где-тов висках, в горле и везде сразу — как будто спрашивая, что он такое творит?!
Но прежде чем он отдернул руку, Аято странно пошевелился — как будто бы просыпаясь, и теперь Тому интересовал всего один вопрос — не он ли был причиной, нарушившей сон комиссара.

— Господин Аято? Я только что вернулся с фестиваля — он прошел великолепно. Все, с кем удалось пообщаться, были довольны и высоко оценили работу комиссии, — он нарочно не говорит про то, что застал господина спящим почти на столе, как и о том, что несколько секунд назад бесстыдно елозил пальцем по его обнаженной шее.

После того раза Тома не раз ловил себя на мысли о том, что в его отношениях с комиссаром что-то изменилось. Возможно, легкая степень неуверенности в своих действиях и странное напряжение были только с его стороны? Или же господин Аято умело скрывал свои настоящие чувства [впрочем как и всегда]
На Тому давило ощущение, что он барахтается в воде на одном месте, не очень понимая, куда нужно плыть. Хоть он и провел в Инадзуме очень много времени и научился также как и местные жители прятать свою правду за красивыми словами, иногда он не понимал в упор — что ему пытаются донести? Так ли он расценил эти действия? Или нашел там тот подтекст, которого и не было вовсе?

Но сложно, чертовски сложно оказалось не отдернуть руку, которую так крепко держал Аято. Пальцы юного господина были приятно прохладными, а вот его горячее дыхание, почти ощутимое прикосновением губ к коже.. Тома прикрыл глаза и сосредоточенно задумался о чем-то отвлеченным. О бездомных собаках у большого дерева, о бесконечной глади моря на пляже, о кусачих крабах. О чем угодно, лишь бы не думать об этих губах и этом чуть хриплом голосе, который возвращает его в реальность похлеще любой пощечины.

— О, на фестивале было очень весело и шумно, у меня выдалось немного свободного времени, — конечно, у него выдалось ничтожное количество времени, почти постоянно Тома бегал от одного торговца к другому, помогал туристам и пытался уладить любые конфликты и недоразумения на корню — там, где это было возможно. Поэтому посмотреть на фестиваль он смог только под вечер, и то — очень бегло.
— Жаль, что у Вас не получилось посетить фестиваль, но я кое-что купил, что возможно даст Вам возможность немного прочувствовать атмосферу.
Как и обычно — Тома купил что-то для Аято, потому что для себя ему не нужно было ровным счетом ничего. И хотя он знал, что комиссар может позволить себе практически любой каприз и любую вещь — хоть с другого конца Тейвата, ему хотелось верить, что то, что он принес с собой в свертке, придется Аято по душе. Или, вернее сказать, по вкусу.

— О, мне не нужна никакая награда, — кроме, пожалуй, Вас самих, комиссар, но вряд ли Тома когда-нибудь наберется смелости сказать это вслух — хоть иногда и очень хочется. Попробовать вызвать удивление на лице господина или эта выходка вызовет скорее гнев? Тома был не в настроении рисковать сегодня, но решил приберечь эту возможность на потом.
— Конечно, — и снова эти усталые мышцы; в прошлый раз фигурировал уставший ум и желание чем-то занять руки? Тома невольно усмехнулся собственным мыслям — нет уж, в этот раз все должно быть прилично, иначе он сам начнет напоминать себе подростка, неспособного справиться со своими чувствами и низменными желаниями. Ему ведь не 15 лет в конце концов!

Поэтому он осторожно поправляет домашнее кимоно на плечах Аято, стараясь не касаться обнаженной кожи и начинает разминать тому плечи. Мышцы после сна в неудобной позе действительно очень напряжены, и Тома чувствует это буквально под пальцами. Он разминает, немного надавливая в отдельных местах, и погружаясь в собственные мысли.
— Моей лучшей наградой будет выходной. Для Вас. Чтобы Вы могли немного отдохнуть, а я могу помочь Вам в какой-нибудь день расчистить расписание.

Аято в его руках... плавится. Ну или Тома просто хочет так думать, когда смотрит на комиссара, и на то, как тот довольно жмурится. На людях глава клана Камисато совсем не такой — на людях он сдержанный, собранный и максимально серьезный. Отстраненный. Здесь же он выглядит почти уязвимым, и это возбуждает. Не в том смысле, от которого кружится голова и штаны становятся самую малость тесными, нет. Это будит какие-то странные чувства где-то в груди, и Тома пока не знает, он еще не придумал, как на это реагировать. Поэтому он просто разминает уставшие плечи, стараясь сосредоточиться на одном занятии. Впрочем, Аято не был бы Аято, если бы создал ему проблем.

О, этот вздох! Почти полустон, сорвавшийся с губ мужчины. Тома сдерживается, чтобы не вздрогнуть, но он чувствует — стон вызван наслаждением, а не болью, поэтому он продолжает. И все еще усердно гонит от себя мысли о том, как еще может стонать Аято и в каких еще обстоятельствах Тома бы с удовольствием это услышал. О, архонты, в воздухе сегодня вечером определенно витает какое-то странное настроение!
А когда Аято притягивает его руку к себе и целует, в голове взрывается яркими красками фейерверк эмоций.

Тома прожил бок о бок со своим господином достаточно, чтобы понимать, что к чему. Чтобы уметь различать оттенки его настроения и играть в его изощренные игры. Но все происходящее сейчас между ними совсем не похоже на обыденность. Они оба словно ходят по тонкому льду, и Тома не знает — может ли он сделать следующий шаг или от него ждут чего-то другого. Чего ждет от него Аято? Это, наверное, самая большая загадка, и ох, если бы можно было найти ответ в этих невыносимых глазах, пристально на него смотрящих!
— Я очень надеюсь, что Вам понравится, — ему действительно важно понять, что он не ошибся ни с чем. Ни со вкусом, ни с текстурой. Возможно, если выдастся немного свободного времени, парень бы с удовольствием попробовал бы повторить рецепт этого зефира — торговец оказался настолько мил, что объяснил ему основы.

— Я обязательно организую Ваш выходной самым лучшим образом, — говорит он и чуть приподнимается, чтобы поднять сверток, который лежит на столе, — Все зависит от того, чем Вы хотите заняться, поэтому если Вы расскажете мне о том, что бы Вам пришлось по душе, я сделаю все, чтобы исполнить все Ваши желания. Или же Вы можете положиться на меня и предоставить мне возможность Вас удивить.
Это ли не игра слов? Ну же, разреши мне, черт возьми. Разреши мне впиться в твои губы, запустить пальцы в твои волосы. Разреши содрать с тебя это кимоно и покрыть поцелуями каждый миллиметр твоей фарфоровой кожи. Просто разреши мне, Аято.
— Вот. Это Вам, мой господин, — он неловко улыбается, протягивая Аято сверток и позволяет себе немного больше. Передает сверток осторожно, но в последний момент — казалось бы! — едва заметно касается своими обжигающе горячими пальцами прохладных рук комиссара. И смотрит уже после чуть лукаво, как будто проверяя — удалась ли шутка?

Только сейчас Тома понимает, почему продавец так настойчиво уговаривал его, так хитро улыбался. Он должен был догадаться, что в очередной раз какая-то простая на первый взгляд вещь оказалась каким-то символом! В Инадзуме с этим у него вечно возникали проблемы - многие эмоции здесь прятали, но придавали символизма обычным вещам. Вот и сейчас, когда Аято так хищно улыбается, Тома осознает - он опять провалился. И хорошо, что хотя бы не оскорбил комиссара своим подарком - он ведь от чистого сердца хотел порадовать того, угостить вкусным лакомством. Кто же знал, что тут замешана влюбленность? Хотя, если посмотреть на ситуацию с другой стороны, именно так все и обстояло, просто Тома запретил самому себе даже думать о таких чувствах к главе клана. Они казались ему неуместными и больше всего он боялся испортить ту крепкую дружбу и уважение, которое росло между ними все эти годы. Сколько историй дружбы заканчивались из-за таких влюбленностей? Ох, Тома прекрасно знал о них, и совсем не горел желанием стать еще одной цифрой в этой печальной статистике. Поэтому он и избегал острых углов настолько, насколько мог; вернее, думал, что избегает - сегодня вот, например, этот зефир буквально все с ног на голову перевернул. И неясно, сделал он только хуже или лучше в конечном итоге, потому что по Аято никогда не понятно, что у него на самом деле в голове, шутит от или на полном серьезе расценил этот подарок именно так, как если бы его подарил кто-то из Инадзумы, знакомый с традициями и символизмом. В любом случае, злополучную сладость он принял, и Тома подумал, что даже если это и поставило комиссара в какое-то неловкое положение, он хотя бы съест что-то вкусное. Ничего ведь страшного не произошло?

Поцелуй длится как будто самую настоящую вечность. Тома чувствует, как перестает хватать воздуха, как на губах одновременно сладко и горячо, и Аято так близко, так невыносимо близко, что в груди щемит очень странное чувство. Под его пальцами тело комиссара плавится как мягкий воск от горящей свечи; Тома закрывает глаза и позволяет себе прочувствовать каждую грань этого ощущения, напитаться им досыта, уловить каждую нотку чарующего запаха от волос, запомнить вкус сладковатых губ, перепачканных зефиром. Если бы он мог, он бы пальцами впился в тонкое домашнее кимоно, прошелся бы по точеной спине, запутался бы пальцами в воздушных волосах. Но Тома все еще не решается, ему кажется, что ему не дали достаточно полномочий сделать что-то самому. Поэтому он опять чувствует себя так, будто идет по тонкому льду, грозящему в одно мгновение растрескаться, лопнуть и утянуть незадачливого парня прямо в водоворот под ним.

Тома загадочно улыбается, когда снова может дышать после поцелуя. Горло все равно сдавливает какое-то странное, ранее не посещавшее его волнение; он только что решил никак не отвечать на слова про возлюбленную. Во-первых, ему не хочется признавать свое незнание очередной традиции Инадзумы. А во-вторых, если он признается в незнании... сможет ли он когда-нибудь признаться в том, что пусть и по незнанию, но признался в самых сокровенных своих чувствах? Пусть все остается так, как есть; символизм на то и символизм, верно?
- Надеюсь, смогу еще не раз Вас удивить и сюрприз будет исключительно приятным, - Тома заглядывает в глаза Аято, пытаясь отыскать там отголоски чувств. Эмоций, может быть? Ему всегда легко было понимать господина, когда дело касалось тривиальных дел, но в вопросах чувств и прочих интимных вещей... Ох, здесь Тома чувствовал себя бессильным! Потому что одно диктовала ему бедовая голова, а другое он пытался сдержать за четкими рамками этикета, изученного за время жизни здесь.

Он многому научился, пока жил в Инадзуме. В частности, многое же он перенял от Аято - наблюдая за тем, как тот плетет свои интриги, прячет чувства и эмоции, как умело дергает за ниточки. И как бы не хотелось пойти по пути наименьшего сопротивления, Тома все еще чувствовал некоторую необходимость что ли вести себя достойно. Не оскорбить своего господина никаким действием или жестом. Впрочем, что он мог сделать, чтобы оскорбить Аято? Зефир он уже ему подарил, куда хлеще?
- Господин Аято, - Тома начал говорить медленно; ему самому казалось, что слова текли с губ тягучей карамелью, пока он осторожно высвободился из рук комиссара, а затем чуть толкнул его назад, чтобы тот опустился бедрами на стол. И проводя пальцами сначала по плечам, затем по талии и опуская руку к бедрам, словно бы не замечая очевидного, он поднял глаза на господина, - Вам придется быть чуть конкретнее. Какие мышцы Вы хотите расслабить сегодня? Покажите мне? Вас беспокоит боль, напряжение или какие-то еще симптомы? Я бы очень хотел Вам помочь, но не могу этого сделать, пока Вы не объясните мне, от чего именно Вы испытываете дискомфорт.
Он чуть улыбнулся - одними уголками губ. Шалость удалась?