[indent] «нет-»

Сквозь иссушенные губы воздух проходит с болезненным свистом; кожа обтягивает кости, трескается и расцветает багрово-серыми пятнами. Дрожащими пальцами, дрожащим голосом - Эдвард укрывает истончающееся тело, будто щитом, только чтобы не. Только чтобы не смотрели десятки глаз с первозданным ужасом, с режущей сердце неизбежностью - отвернитесь, отойдите, не прикасайтесь взглядами, не-

[indent] «отпусти»

Ужас, отражённый от стекленеющих глаз, таких же - золотых - возвращается сторицей, будто в них он впитал всё то, что копилось так долго. Будто до этого - не было, а сейчас - двукратно, троекратно, помноженный на две тысячи - Эдвард сжимает веки. В темноте не видно, в темноте кажется - всё пройдет, стоит только сморгнуть этот кошмар, это всё - ненастоящее, это всё - неправда.

- ОТПУСТИ!

Агония окутывает его кольцом чужих рук, оттаскивающих всё дальше и дальше. Шепотом на ухо - будто в бездонный колодец без выхода, в глубине которого - он сам. Он смотрит на мир, в котором собственное имя - что неподъемный камень на шее; на мир, застланный размытой пеленой соленой влаги; сквозь застывшие во времени глаза брата он смотрит на мир, в котором остался совершенно

один.

От отчаянных криков, растерзывающих глотку - скрываются взгляды, а свой собственный - не может удержаться, не может зацепиться; дыхание сбивается, спотыкается, разрывается напополам от царапающих ногтей - чужие руки держат крепче стальных оков. Сознание уплывает все дальше и дальше, медленно, неотвратимо - чем сильнее пульсирующая боль в голове, чем больше кровоточащая рана в сердце.

Эдварду кажется - он умирает.
Эдварду кажется - он уже умер.
Эдварду кажется - лучше бы он, чем-

Это - справедливый конец твоей истории, неугомонный мальчишка. Равноценная плата, великая награда в конце долгого путешествия. Заслуженный плевок в лицо для маленького человека, подлетевшего к солнцу на восковых крыльях. Это - твоя Истина.

Под беззубый оскал белоснежной тени мир погружается во тьму.

Эдвард приходит в себя резко, едва не ударяясь лбом о стекло поезда. Проходящий мимо пассажир наскоро извиняется перед дамой, чей локоть по случайности задел - и под их вежливые улыбки друг другу он пытается научиться дышать. Прячет в сгибе локтя испарину и непрошенную влагу из глаз - кошмары не снились ему уже несколько месяцев, пусть и забыть о них он не сможет никогда.

— Братик, что с тобой?

Любопытная малышка дёргает за рукав, врастает в чёрно-белый мир цветущей зеленью глаз. Эдвард моргает, теряясь - не умел он никогда разговаривать с детьми, особенно с теми, которым не нужно повода завести разговор. Забылся - запутался - разбился в крошево - разве ответишь такое ребенку, чья душа не познала самых темных граней этих многозначительных слов? Эд мог бы назвать ещё дюжину таких, а может и две, только из тех, что прочувствовал на собственной шкуре в свои восемнадцать. Поэтому - молчит, лишь криво улыбаясь в ответ.

И сразу - встаёт и уходит в прохладный тамбур.

В Аместрисе, кажется, ничего не изменилось. Полтора года - слишком маленький срок для страны с таким количеством проблем. Эдвард не понимает, и не понимал никогда в политике, в военном деле, да и в целом, кажется - ни в чём и ничерта. Для него это все - колокольный перезвон в пустой голове; для цепного пса армии, никогда не лающего по команде. Оказавшись на пустой площадке между вагонами - выдыхает спокойно, и спиной прислоняется к холодной стене. За все это время одиночество стало его лучшим другом, а может - единственным. Лишь в полной тишине Эд может слышать стук собственного сердца, не позволяющий забыть, что он все еще существует.

Полтора года -
слишком маленький срок для него, чтобы успеть отвыкнуть от этой шумной страны.

В Ксинге все - другое. Люди тихие и спокойные, в подкорку не лезут с порога, а если получат отпор единожды - понимают с первого раза. Аместрис - что осиный рой, готовый быть растревоженным в любое мгновение. Стереть бесконечную войну из истории этой страны - все равно, что вырвать его сердце голыми руками.

Невозможно.
И здесь тебе самое место, Эдвард.

Он не торопится. Пассажиры, спешно покидающие поезд, огибают застывшего на перроне Элрика, провожая заинтересованными или недовольными взглядами - будто каждому из них хочется знать, отчего же он не торопится домой. Отчего же он все стоит, пялится в безоблачное небо, будто поезд привез его не туда, где он ожидал оказаться. А у Эда душа - решето от тысячи выстрелов в упор, от взгляда черных глаз сквозь толпу, на которые наткнулся - сразу, едва ступил на твердый камень. Не могли же они не знать, верно? Не могли же они оставить его без внимания. Не могли же они просто сделать вид, что-

От яркости неба глаза слезятся. Теперь, если что, скажет - не слезы, просто засмотрелся. Чего пристал, не твое это дело. Так по-ребячески, буднично, будто не пропадал, никому не сказав. Будто уехал - и тут же вернулся, передумав. Будто не читают его эти глаза, что раскрытую книгу.

Даже если на страницах - совершенно пусто.

Эдвард останавливается в шаге от Роя Мустанга, мысленно благодаря его за то, что он пришел сам. Ведь на его месте могла быть огромная улыбающаяся толпа с глазами, полными слёз - то, чего Эд не смог бы выдержать.
Ему хочется думать, что полковник всё понимает.

Ему кажется - так оно и есть.

Приятно осознавать, что хоть что-то в их отношениях не изменилось - Эд сжимает пальцы в кулак и едва дёргается в попытке остановить его полет до этой довольной рожи. Шутки шутит, вы только гляньте.

Мальчишка лишь зубами скрипит и бормочет что-то себе под нос - возможно, выплеснуть эмоции в хорошей драке ему и не помешает, вот только эмоции эти - только его. И их он трепетно хранит, пусть и причиняют ему адскую боль. С этой болью сейчас расстаться - признать поражение в этой войне, которую сам себе и придумал.

Эдвард Элрик не знает, что это - жить без войны;
Эдвард Элрик жить в мире - не может.

— А ты всё такой же придурок.

Он всегда так - на каждую подколку полковника только и мог, что разозлиться совершенно по-детски, в самодовольное лицо выплюнуть "сам дурак", развернуться и уйти, гневно топая тяжёлыми ботинками. А куда идти теперь -

Некуда, - в его черных глазах отражается, - здесь - твое единственное пристанище.

Здесь тебе самое место.

Рука его - теплая, Эдвард чувствует это даже сквозь две перчатки. В голове вдруг мелькает, - он ведь впервые касается так, живой рукой. Той самой, которая-

Отдергивает слишком резко, слишком подозрительно, для него сейчас все это - слишком, а в золотых глазах - страх быть раскрытым, страх увидеть в ответ - жалость. Видеть его таким наверняка странно, непривычно, больно. Мальчишка на свою слабость лишь плечами передёргивает, обходит по дуге своего единственного встречающего, и идёт к выходу с платформы. Встречающему стать провожающим - всего делов то, на долю секунды, но шаги позади - не мерещатся, и никуда не исчезают, словно эхо от своих собственных.

Эдвард Элрик так отчаянно хочет остаться в одиночестве,
[indent] что дыхание чужое в затылок - оглушает.

— Не знаешь, у кого можно снять квартиру? Поближе к библиотеке.

Он говорит куда-то в толпу, точно зная - будет услышан. И тут же кусает себя за язык - слишком длинный, черт бы его побрал. Про библиотеку говорить никому не собирался, как и про свои исследования, которыми сейчас - забита вся голова. Они не поймут. Они будут смотреть с болью, со снисходительной жалостью, со слезами на глазах; они будут смотреть так, что Эдварду захочется выгрызть из себя сердце собственными зубами.

Взглядом косится в сторону - Рой Мустанг никогда не будет смотреть так. С осуждением или злостью, но с жалостью - никогда. Может быть, именно поэтому и приехал за ним сам.

А со злостью и осуждением столкнуться - ну, ему не привыкать.

Воздух Аместриса будто бы более спертый, а в Ксинге дышалось так легко, так свободно. Эдвард успел несколько раз пожалеть о том, что вернулся, и столько же раз - отчитать себя за такие мысли. Ему вернуться сюда - необходимость, острая нужда, судьба - как ни назовешь - все одно. Черный автомобиль припаркован прямо перед входом на вокзал - полковник преимуществами своего статуса пользуется без зазрения совести, и Эдвард уже готов его за это уважать. Скажи ему такое года три назад, он бы-

Эдвард останавливается напротив, замирает, словно секунду назад - жил, а сейчас вдруг - умер. В этот автомобиль сесть - отмотать время назад, упасть в бездонную пропасть. Заднее сидение такое крохотное, с трудом представишь, как на нем умещался огромный доспех, а ему одному теперь - слишком много места.

В нем самом теперь - слишком много места.

Стоя у пустого авто с вытянутой к дверце рукой Эдвард Элрик чувствует, как тисками сжимается сердце.

Он говорит - Эдвард - и к горлу подступает ком. Непривычно, непрошенно, слишком много всяких не-, остановиться стоит не ледяной статуей у закрытой двери, а у порога собственного бессилия - сложить оружие, сдаться, смириться с полнейшим крахом. Чтоб оно все катилось в

Он хотел бы сказать, что отрыв от цивилизации - как раз таки здесь, в эпицентре всех человеческих бед, но - молчит. Открывает дверь, запрещая себе думать, и залезает внутрь.

На переднее.

Черный чемодан зажимает между коленями - ничего важного там нет, лишь пара рубашек и брюк, и тетради, исписанные неровным, но уже уверенным почерком. Правую руку продолжает тренировать каждый день, и пишет всегда - только ею, пусть и порой приходится вчитываться. В конце концов, свои записи он всегда поймет, а чужим заглядывать в них не пристало. Не их это дело.

Это дело - ничьё, только его и-

Стоя на свежем воздухе перед закрытой дверью в кирпичный дом Эдвард Элрик понимает, что всю дорогу почти не дышал. Аместрис высосал из него все силы разом, вот так вот просто, будто и не было его мучительной реабилитации, будто не учился он ограждать свой разум от пагубных мыслей, будто не вылечил - хотя бы немного - разодранную в клочья душу. Эта страна - что огромный ненасытный зверь, прорастающий в сердца людей ядовитой опухолью, и мучительно убивающий в них все, что могло быть живым. Эта страна навалилась сверху, словно многотонный камень, сводя все усилия к нулю.

А были они вообще - усилия?
Или вся твоя жизнь - затянувшийся самообман?

Нет, - Эдварду кажется, это - агония.

Стальные ножки чемодана встают на серый асфальт.

— Генерал, значит.

Жизнь не стоит на месте, да? У всех вокруг, кроме тебя. Эдвард считает окна, снизу - вверх, слева - направо. Уговаривает себя, что сбился, и начинает заново. На полпути прерывается - оглядывает своего провожатого ( надсмотрщика ), и снова - один, два, три-

— По мне так все тот же полковник.

Так ведь проще, правда? Так ведь будто бы и не один замер в абсолютном стазисе, в невозможности пойти назад и нежелании идти вперёд. Только бы не один.

Счёт сбивается на девятом.
Рой Мустанг, кажется, уже начинает делать вид, что ничего не понял.
Эдварду хочется сбежать.

Он сбегает почти сразу, даже не распаковав чемодан. Сбегает надолго, просиживает часы в самых безлюдных углах библиотеки, выписывая лихорадочно все, что может хоть как-то быть связано с. Знакомые лица огибает по большой дуге, не желая вступать в контакт, пусть и знают они - наверняка - а может и видят его каждый день, но так же как он сам - по дуге напротив. Эдвард, быть может, даже благодарен. Всем, кто знает его - за то, что молчат.

Рою Мустангу - за то, что все ещё делает вид.

Он встречается с ним в его же квартире - преступно редко, а взглядом - ещё реже. В выделенной ему комнате только спит, когда не настигает бессонница. Чаще - взглядом в стену, в расползающийся едва заметными трещинами в потолок. В тихую ночную улицу, в соседний дом, считая выбитые в стене окна, пока не ударит в глаза яркое солнце. Полковник ( все ещё не Генерал, пошел к чёрту ) вопросов не задаёт, заботой не допекает, в душу не лезет - и за это Эдвард благодарен вдвойне. Рой Мустанг просто существует рядом - и Эдвард вроде бы не один. И все еще

— Это острый суп из Ксинга. Будешь?

Вот так вот просто. Готовлю, чтобы рука не забывала, - ложится на язык заготовленный ответ на возможный вопрос. Не благодарность это, ничего подобного. Можно подумать, полковник не в состоянии себя сам покормить.

Можно подумать, Эдвард не знал, что сегодня он явится домой раньше обычного.

Сегодня - большой день для всей страны. В этот день два года назад люди Аместриса были спасены от чудовищной катастрофы, на которую их обрёк призрак древней цивилизации. Сегодня - день радости избавления, день вознесенных молитв и счастливых рукопожатий.

Сегодня для Эдварда Элрика - ад.
Дно глубокой тарелки с тихим стуком опускается на стол.

Вкусно, ну ещё бы. Он надеется, что не переборщил с перцем. Надеется совсем немного, пока не поднимает взгляд на это довольное лицо. А после - надеется, что переборщил. У полковника всегда был слишком уж острый язык, слишком уж сложно было с ним состязаться в чем-либо, и особенно - кажется - в алхимии. Он смотрел всегда так, будто видел всю изнанку искорёженной души, будто читал между заляпанных машинным маслом строк. Эдварду всегда он казался - именно он - самым опасным противником. Ведь самые опасные те, кто подбирается ближе всех.

Те, чей удар будет ощущаться троекратно.

- Убьёшь тебя, пожалуй.

Он даже не злится. Может, совсем немного - по старой привычке, по накатанному склону. Может быть, вся злость из него испарилась давно, вместе с яркими чувствами, что всегда бежали впереди. Может быть, это всё - из-за безмятежного спокойствия, что следовало неизменно шаг в шаг. Из-за того, что теперь - исчезло.

Бренди обжигает горло, горячит и без того раззадоренный острым желудок. Эдвард едва морщится - это далеко не первое знакомство с алкоголем, однако, никакого удовольствия ему оно не приносит. Не приносит и воспоминаний никаких, кроме подступающей тошноты в перерывах между истерикой и паникой, прилипших к лицу волос и взволнованного голоса на самом краю сознания. Не дорос ещё, скажет какой-нибудь дурацкий полковник. Эдвард скажет - бред собачий это всё. И ничем оно не помогает.

Ему - по крайней мере.
И не поможет.

- Ну и чего, следишь за мной?

В просторной гостиной - сумерки. Алое вечернее солнце прячется за домами напротив, выглядывая украдкой то с левого бока, то немного сверху - Эдвард щурится, не разбирая на лице напротив ни единой эмоции. Ему и не надо, он и без этого знает, будто не заметил он, как смотрит на него Мустанг чуть ли не каждый раз, когда они сталкиваются в полутёмных коридорах его квартиры. Не смотрит, говорит - я знаю, что ты задумал. Я знаю, что у тебя не получится. Я и сам-

Эдвард слабо пинает низкую ножку стола, обращая взгляд на бренди в открытой бутылке. Стаканы с кухни с собой даже не взял. Роя никто не приглашал, но он оказался рядом - на мягком ковре, оперевшись спиной на сидение дивана, плечом к плечу со своей головной болью. Или голова уже не болит? Эдвард усмехается - ну, как минимум, её стало вдвое меньше.

Рука нервно дёргается - Эд дергается следом, хватая бутыль со стола и опрокидывая в себя большой глоток. Он всё ещё прячется в тёмных углах от этого взгляда, от этого голоса. Всё ещё не готов ничего рассказать, да и смысла - нет. Весь его смысл - растаял в воздухе, подобно утекающей сквозь пальцы истине.

Эдвард дышит ядом этой страны и медленно разлагается.

- Не начнешь верить в этот бред, пока не сломаешься. Ты вот, починился уже?

Голова тяжелеет. Эд передаёт бутылку в руку полковника. Они не говорили о Хьюзе с тех самых пор, как. Особенно - в таком ключе. Они не говорили о-

Эдвард шумно сглатывает, опустив голову на диван. Считает мелкие трещины на побелке, пряча вспотевшие ладони между бёдер. Он давит подступающую панику, заставляя себя оставаться на месте, а не бежать, сорвавшись, куда глаза глядят. Лишь бы подальше. Лишь бы только никто не увидел. С долгим выдохом поворачивает голову, ища опору в чёрных глазах напротив. Сейчас для него - единственное спасение, что всё ещё позволяет держаться.

Спасение, от которого Эдвард готов отказаться в любой момент,
и утонуть в плотном чёрном вакууме, ведущем к неизвестности.

В конце концов, даже Рой понимает, что он зря вернулся. Даже для такого сильного человека, как он - в этой стране никакого места - нет.

А для Эдварда теперь - в целом мире.