once upon a december but creepy
Замок над деревней возвышается закутанной в туман, незыблемой глыбой. И чем ближе к нему, тем, кажется, сильнее нависают крепкие стены и высокие башни — да так, что хочется вжать голову в плечи. Все в родовом гнезде Димитреску видится массивным и основательным, даже дверной молоток — Энджи приходится тянуть его сразу обеими ручками.

Донна разглядывает герб над порталом, и ее воображение рисует запутанные галереи коридоров и тайных ходов, винтовые лесенки, уходящие в нутро башен, темные подземелья, берегущие секреты своей владелицы, и из этой задумчивой отрешенности — как из воды на поверхность — ее вырывает голос служанки:

— Я передам госпоже Димитреску, что вы хотели ее видеть.

От внимания Донны ускользает, как девушка поначалу теряется — не то напугана напором Энджи, поясняющей цель их визита, не то просто не понимает, к кому ей обращаться: к нетерпеливой кукле или к черной тени позади нее с еще одной куклой в руках.

— Спасибо, — Энджи кивает важно, точно ребенок, копирующий манеру взрослых, и сообщает чуть позже, когда служанка провожает их в просторный холл, прежде чем доложить хозяйке: — Я никогда-никогда не бывала в замке!

Донне стоило большого труда решиться и прийти к названной сестре. Сомнения и страхи запирают двери на засов — может быть, Альсине сочувствие вовсе не нужно, и куклы для нее лишь глупые игрушки, которые не стоят внимания. Привычка к одиночеству опутывает по рукам и ногам — рядом с ним нет места для кого-то еще.

Матерь Миранда время от времени собирает своих детей — Донна во время этих встреч молчит, но внимательно слушает. И первое время ничего, кроме вновь потревоженной горечи, эти собрания ей не приносят — Матери до нее больше не было дела, брату и сестре и подавно. Но что-то меняется, когда Донна узнает, что у Альсины есть дочери — такие же, как и они для Миранды, созданные, — и одной из них оказалось не суждено увидеть этот свет.

Все это будит в Донне память о собственном горе. Леди Беневиенто думает об этом день, другой, третий. Мысли ее не отпускают, а руки тем временем правят черты лица на одной из заготовок, прорисовывают глаза и губы, прилаживают к туловищу руки и ноги, шьют платье, укладывают локоны...

Когда Донна смотрит на результат, то сразу же понимает, кому должна принадлежать кукла, хотя и не знает, похожа ли та на потерянную дочь госпожи Димитреску. Ожидание, с которым на нее смотрят другие куклы, оказывается сильнее препятствий — у их новоявленной сестры есть свое предназначение, как когда-то было у Энджи.

Ее последовательницу — такую же ростом и облаченную в черное кружево, — Донна усаживает на диван у камина, поправляет ей платье и садится рядом; вытягивает руки — только теперь она замечает усталость от ноши, — прежде чем сложить их на коленях.

Леди Беневиенто редко покидает свой дом, вся ее жизнь буквально уходит под землю — в утробе подвала спокойно и тихо; там стены особняка обнимают Донну, оберегают, удерживают внешний мир далеко-далеко, когда она работает в мастерской под тихое журчание радио, или читает в кабинете, или отходит ко сну.

В замке все совершенно иначе — простор и высокие своды оставляют так много пространства, что Донна теряется, как будто стоит на деревенской площади — не скрыться, не спрятаться. Энджи ее тревоги не ведомы — куколка, не таясь, разглядывает картины, постукивает по доспехам, будто бы в них кто-то мог спрятаться, кружит по холлу, словно в танце.

Осознавала ли Донна тревогу, засевшую где-то глубине с того самого дня, как погибла будущая domnișoara Dimitrescu? Осознавала ли, что ею руководил потаенный страх следом потерять и сестру? Едва ли. Она повиновалась смутной интуитивной потребности, всколыхнувшемуся эху мрачных событий, разрушивших ее собственную семью.

У леди Димитреску две живых дочери — но мысль об этом не способна была успокоить отпечатавшуюся в подсознании уверенность: перед лицом родительской любви не все дети равны, ведь именно это позволило Клаудии утянуть за собой на тот свет мать и отца.

Могло ли это повториться с кем-то другим? — это не было настойчивой, осознанной мыслью, не было и неожиданным, пронзительным озарением, но если бы Донна смогла верно понять и описать то смутное, потаенное, что заставляло ее руки работать в последние дни, этот вопрос занял бы не последнее место.

Донна послушно шагает хозяйке дома навстречу, принимая объятия: ее собственные движения нерешительны и немного скованы — от подобных проявлений приязни леди Беневиенто отвыкла давно.

Энджи выглядывает из-за нее, цепляясь за юбку — одновременно завороженная в своем любопытстве и понимающая, что сейчас не время для каверз, — а затем выступает вперед, чтобы Донна могла говорить ее устами:

— Благодарю за приглашение, — интонации куколки спокойны и серьезны, и стоит она смирно, точно так же, как и Донна, сложив руки перед собой. — Я буду рада остаться на чай.

Простые слова названной сестры много значат для леди Беневиенто — тонким лучом рассеивают непроглядное одиночество, и по-детски ревниво в эти крохи участия хочется вцепиться. Но Донна не умеет и этого — приковывать и удерживать чужое внимание. Она безнадежно отступает в тень рядом с братом и сестрой.

И для брата и сестры тоже. Сальватор, насколько она слышала, вечно пропадает у водохранилища за мельницей и носа в деревню не кажет, пока Матерь не призовет. У Альсины есть дочери — и Донна не метила на одну ступень с ними, и все же чувствовала в леди Димистреску чуть больше тепла.

— Но прежде... У меня есть кое-что.

Энджи отходит в сторону, а Донна возвращается к дивану и вновь подхватывает куклу на руки, чтобы представить ее сестре.

Тому, как утешать и выражать соболезнования, леди Беневиенто никто не учил, и ее собственным — единственным и верным — утешением долгие годы была Энджи. И, может быть, именно поэтому Донна подсознательно предпочитает подарок словам, копирует единственный известный ей механизм. Ей в голову не приходят сомнения: что будет лучше — выразить сочувствие или не бередить рану лишний раз.

— У нее еще нет имени. Но я надеюсь, что она сможет стать утешением для тебя, дорогая сестра, и твоих дочерей.

Под сводами замка разносится голос Энджи, но Донна чувствует, как это слово — сестра — царапает горло песком, будто бы она пыталась выговорить его сама после очень долгого молчания. Нужды говорить у Донны практически нет: куклы покорны ей и без слов, от людей она по въевшейся в само ее существо привычке отдаляется, прячется за любимой куклой.