Влад не ладит со временем. Ему не нравится бесконечность, ему не нравится пустота, ему не нравится череда смазанных незапоминающихся лиц, не нравятся шумные города, не нравится он сам. Он бы бросил все и ушел вслед за Ноэ, к пограничью, как когда-то, а может и сам попросил бы закольцевать себя в несбывшемся, чтобы бродить по очерченному заклинанием пространству в попытке уловить призраков, очарованный рассеянным смехом, исчезающей улыбкой, чужими запахами в воздухе, пока и сам бы не стал призраком прошлого, но — он дьявольски хорошо справляется сам, и никакой иллюзионист тут уже не в силах ему помочь.

Влад не ладит со временем. Больше всего он, пожалуй, ненавидит те годы, когда проклятое пускается вскачь, затягивая его в вереницу событий, вынуждая действовать активно, осыпая новыми друзьями, лицами, улыбками, запахами, чтобы потом — в миг забрать все, к чему он едва-едва успел привязаться. Порой ему кажется, что это и есть — его настоящее проклятие. Не силы. Не чужая кровь. Время.

Проклятие шепчет ему на ухо, звенит в крови уже тогда, когда он впервые находит Лютца. Торжествующе ревет, когда Бернелл отказывается работать сверхурочно. Смеется в лицо, когда Ноэ мановением руки возвращает из консервации замок.
Он знает, чувствует, что здесь кроется что-то большее, он не может противостоять собственным желаниям, но и не может отрицать: все происходит так, как будто кому-то наверху угодно было поиграться, свести нужные фигуры, а после праздно наблюдать, плотоядно улыбаясь. Он не может сосредоточиться, осознать: кто-то явно постарался, чтобы он не успевал (или, по крайней мере, ему хочется так думать); Лютц, а после и Бернелл его совершенно опьяняют, выбивают прожитые столетия напрочь, окружают тем удивительным теплом, будто бы всего этого черного времени без них и не было.

И он закрывает глаза, теряясь в этом.
Пропуская самое очевидное, что только могло случится.

Влад не любит показывать, кто он есть на самом деле. Как не любит и беспричинно пользоваться своими способностями. Ему достаточно их наличия, но, видимо, пробитый в свое время закон о Падальщиках кому-то не дает покоя, и чужие руки через Ноэ играются с этим ненавистным временем, бьют его реальностью по лицу, такими правильными чужими словами, сказанными неимоверно родными губами, таким резонным испугом родных карих глаз, такой ненастоящей ахроматической ненавистью. Таким опаляющим жаром местного Балрога.

Что скажешь, стрелочник? Вот поезд, что несется по рельсам и не может затормозить. Вот мост, на котором ты стоишь. Вот — ребенок, который упал. Твой ребенок. Нет роднее. А вот — перрон, полный людей. Среди них дети — тоже. Что ты будешь делать? Куда проложишь рельсы? Кого оставишь умирать? А кому отмеришь жить? Ты всего лишь человек, стрелочник, тебе придется выбирать.

Влад ненавидел выбирать. Он позволил тьме бежать по своим венам только чтобы успеть взлететь над обоими путями. Ему хотелось верить, что его хватит на всех близких ему. Всегда.
Чужие руки, глаза и оскорбленные души, видимо, решили иначе.
Что ты будешь делать, стрелочник?..
И оттого, что зеленые глаза смотрят упрямо, оттого, что губы сжаты в тонкую полоску, оттого, что его собственная смерть не решит ничего — ее все равно не случится, Харон давно покинул серые берега, забрав с собой человеческое и оставив его, черное, на середине переправы — оттого едва бьющееся сердце простреливает болью в разы сильнее любой из ран.
Он выбирает. И клянется за каждый глоток найти и вырвать чужие руки, глаза и оскорбленные души, посмевшие принудить его к этому поступку.

Его раны стягиваются еще там, на поле боя, но Аслан же....Лео — бледный, полумертвый, с едва ощущаемым дыханием, кровоточит внутри так, что не стянуть никаким инструментарием, каким бы искусным ни был врач. Он готов сорваться за Вуаль прямо сейчас, едва ступив за порог, будто дверь новую открыв — для него Переходов нет уже давно, плевать, откуда шагать. Он готов появиться с шумом, готов поднять всю нежить Карпат в ответ, он....стискивает зубы и бережно, насколько это возможно, сжимает острыми когтями холодное тело, принося Лео к Илинкиным ногам и беззвучно умоляя помочь.

То, что они все уезжают — правильно.
То, что он консервирует замок без Ноэ — правильно.
То, что он планирует аккуратный Переход без малейшего шума — тоже правильно.

Правильность, правильность, правильность - бьет под колени, безжалостно хохочет в кромешной пустоте, оборачивает его вековым одиночеством, ползет темнотой по углам. Солнечное лицо выцветает на изнанке век, серость расползается по венам, уродует кожу (хотя Влад готов его боготворить в любом из обличий) - он чувствует себя опустошенным, выпотрошенным, поверженным. Вся тяжесть столетий обрушивается на него многотонным грузом, пригибая к земле, вдавливая в узорчатую плитку старинной часовни, оставляя в правильном наедине со своей острой, тяжелой, никому не нужной любовью.
Сердце рвет на части, но убеждать себя в дальнейшей праведности - не имеет смысла. Не человек давно, монстр, вот он кто, слишком хороший в самоубеждении и самокопании темный с маниакальным желанием найти, привязать к себе чужих, по сути, людей, заставить Аслана и Лале полюбить себя снова...

Нет.
Не Лале и Аслана. Их нет давно, шестой век минул, как сердце почернело, практически перестав биться без их тепла. Лайя и Лео - другие, пусть и видят сны, пусть и вспоминают что-то. Светлые, удивительные, теплые, невозможные, готовые принять его, довериться, поверить во что-то... Столь прекрасные, столь молодые, едва ли старше его сына.
Во что он их втянул? Чем отплатил?..
Прав был Лео пару лет назад, ему надо было уходить. Уходить и больше никогда не ловить взгляд зеленых глаз, не следовать за ним тенью, верным псом надеясь на внимание, не вытаскивать из передряг, не...
Он рычит, впечатывая кулак в пол и безразлично наблюдает за паутиной трещин.
Ему бы похоронить себя - здесь, как и все его прошлое. Умолять Ноэ о прощальном кольце, застыть вечной памятью самому себе до скончания времен, и после истаять, сохранив на себе лишь чужое дыхание.

Он готов вернуться к сборнику глупых вампирских анекдотов и, возможно, увеличить том на пару разделов. Или шагнуть за Вуаль так далеко, куда ни один Князь не заглядывал, страшась марева. Он готов проститься, истаять сам, готов молить Того, кто глух к нему, чтобы у ребят, его светлых ангелов, осталась лишь память, лишь редкие сны о румынском замке, лишь ощущение о нем, но ничего более, он...
Он тайком является Илинке в ночи, немо задавая очевидный вопрос.
Она не хочет прощаться. Но заверяет, что Лео в порядке.

Влад выдыхает. И улыбается грустно, принимающе, понимающе. Прощаясь.
Илинка поджимает губы.
Влад не просит большего. Его последнее дело - найти тех, кто вовлек их всех в безумную игру - тоже правильно.

То, что Лео возвращается — неправильностью бьет под дых, выбивая весь и без того не особо нужный воздух.

А тот еще смотрит так серьезно, но за ней — испуг и потерянность; он не видел Аслана, Лео, таким невозможно давно, и одно это — выкручивает ему руки пуще любых других условий.
Нет сил взять его с собой, нет сил — не взять. Так бесконечно страшно его потерять, и так бесконечно страшно объяснять, куда он планирует отправиться ради него.
Но — ради него разбивается на тысячи осколков под чужим взглядом, складываясь в новый вопрос сами собой: а точно ли ради него? или ради него — будет чем-то другим?

Так и не разобравшись в себе, не найдя правильных ответов, он лишь сухо сглатывает горечь и на корне языка и глухо, растрепывая собственные волосы, вздыхает и глухо, сдавшись, признается:
- Я...не планировал оставаться. Здесь...слишком много прошлого, Лео, слишком много боли, слишком... - много вас остается непроизнесенным. но отчетливо разлитым в воздухе. Он прерывисто вздыхает и устало опирается бедрами на перила на посеревшей веранде. - Я спалил бы это место дотла, если бы это что-то изменило, но... - он разводит руками, пытаясь разом все объяснить, но только больше теряется, только больше чувствует себя чужим, отделенным от чужого тепла бесконечно толстым стеклом.

Не в силах смотреть льву в глаза, он отворачивается, сжимая пальцы в кулак.
- Помнишь, несколько лет назад, ты предлагал мне оставить тебя, податься подальше. Может быть, это тебе стоило бросить меня в том кровавом Ватикане, Лео... Может быть, хоть так я смог бы тебя уберечь?.. Я... - он крепко впивается пальцами в перила и с силой закрывает глаза, продолжая совсем негромко.

- Я бесконечно виноват перед тобой, и нет мне оправданий. Но ты...Зачем ты здесь, Лео?