Кетцалькоатль смотрит. Он просто смотрит на то, как самое удачное божественное творение, как его смуглые, не покрытые шерстью или чешуей дети умирают. Как на их коже расцветают язвы и гнойники, как они в муках стонут и зовут его, воздевая руки к пирамиде в болезненном исступлении под речи жреца. Он перерезает горло бледному чежеземцу и кровь орошает алтарь и течет по каменным ступеням.

Великий змей улыбается и принимает эту жертву.
Не придя на зов.

Его сын, молодой и яростный, жаром своих лучей жжет умиравших во слову его отца. Словно обезумивший от жадности ребенок он тянется за кровью, но она не принадлежит ему и это делает Солнце злым к тем, кто его ниже. Кетцалькоатль помнит его птенцом, едва вырвавшимся из яйца, но сейчас и он обязан подчиняться оперенному дитя. Обязан убивать во слову Солнца. Божественная кровь сделала его могущественние, чем кто и когда-либо.

Крови много. Кетцалькоатль щурит глаза, в этот час он сам купается в благоговении и силе, яркий, преисполненный цветов. Смертные не видят его — он так захотел, расположившись на каменном навесе над входом в храм. Он отличается от своих братьев и сестер, бледнокожий, словно отражение лунного света, двоякий, лукавый божественный жрец. Радужное оперение стелется по гладким рыжим камням, чешуя сверкает поверх человеческой кожи.
Он уже присмотрел себе смертное тело, но изголодавшиеся по душам проводники портят его планы.

— Ты совершенно не меняешься, мой дорогой брат, — Кетцалькоатль даже не поворачивает головы, не отрывает цепких горящих глаз от страдающей толпы под его ногами. Когда закончатся самые красивые дети, на алтарь лягут их родители, если и тогда милость создателя не снизойдет до них — жрец принесет в жертву себя самого.

Проводники забирают их души, унося в оскаленных пастях частичку жизни.
Лукавый змей перебирает затерявшиеся в длинных волосах перья за ухом.

— Сейчас они еще не готовы узреть меня и свое спасение. Это самые удачные наши создания, мои творения, мне интересно увидеть, смогут ли они пережить это. Чужеземцы принесли с собой горе, но теперь они не большее, чем пыль, — он появляется в тени рядом с Шолотлем и склоняется к нему, проводя когтистыми пальцами под его челюстью, лаская пса бегло, с хищной улыбкой. Кетцалькоатль помнит, как сам перерезал это горло, но совершенно не хочет делать это снова. В тени пирамиды они оба скрыты от глаз жадного птенца. —Я люблю их, Шолотль.

Божественная любовь странная, болезненная, напряженная. Боги любить не умеют, а если и любят, то разрушают из-за этого целый мир. Кетцалькоатль это точно знает: он бросает короткий взгляд на небо и по его лицу пробегает тень.

Он сам возвел его на трон.
Сам позволил сгореть.

Божественная  любовь способна обратить в пепел.

— Почему ты решил вдруг снизойти до общения со мной? Прошло так много времени с того момента, как мы говорили в последний раз, — его голос не звучит с сожалением, скорее с искренним любопытством вечного ребенка.