слова не идут, мысли не строятся. 

все существует в обрывках, в ошметках, летящих на крае сознания миграцией эхо, и он их не слышит, не видит, не вдумывается, гонимый течением в другом направлении, что словно в застывшем мгновении поражено глухотой и рассеяно мутью поплывшего зрения. Голоса все приглушены. В безмолвии стихли шумы, и касание к клавишам извлекает холодные звуки, неспособные, кажется, жить в пианино, которое, может, и вовсе молчит.

он не старается вспомнить мелодию – палец ступает в бездумном наитии, как бессмысленно двоится действие у слабых умом, и есть лишь начало, но не бывает законченности, только неловкие в своем несовершенстве потуги, что похожи скорее на детские пробы. Его игра, при этом, имеет отдышку утраченной опытности. Равно как у художников не бывает неэстетичен каракулей, так и он не мог обресть несуразность в нажатии, создав какофонию, как если бы пальцы и правда впервые затронули клавиши.

просто он не мог вспомнить: что следует за глубиной монофоничного звука и как продолжить одиночность вступления, что канет как слезы, срываясь со звонкостью капель со струн? По щекам? И звучание, и касание действуют на него гипнотично, притупляя внимание за гранью нажатия-звука, как будто он неспособен ухватить что-то больше, чем то, что непосредственно было пред ним, сужаясь до тонкой полоски луча его зрения. 

в воспоминаниях музыка тоже совсем не играла, пусть, казалось, он может нагнать это эхо, что доносилось до памяти как позабытое слово, давая крошечные, непослушные словно подсказки, что удирали от прикосновений внимания с пугливостью стайки чьих-то детенышей, которых, возможно, он никогда и не видел живьем… Эта музыка доносится откуда-то издали, из недр далекой, недосягаемой комнаты, и Эрикс пытался найти ее в этом доме – завороженный, отстраненно-блаженный, почти что пугающий голубой пустотой своих глаз, что могла яростно вспыхнуть испугом, если кто-то вдруг неожиданно звал его или решался притронуться. Отблески прошлого уносили его далеко, но касания возвращали обратно в физичную тяжесть, как будит от сладости снов внушительный шаг палача, и это не был страх перед чем-то или кем-то в окружавшем его ореоле реальности, это был резкий и едкий ужас потери. Страшнее, чем, может быть, он когда-то воспринял потерю руки, что теперь навсегда замолчала даже в болезни, оставив его половинчатым, незаконченным, несовершенным, как и само ощущение души, что, задохнувшись от плача, предпочла немоту.

он ощущал себя отмершим. Не до конца оформившимся в своем измерении, точно бледный эскиз в упрощенных фигурах, который только слегка напоминал человека, и все, что было вокруг – соответствовало листовой белизне, низвергая детали до фигуры по центру. Он жил в себе и не всегда слова достигали сознания, входя в пределы осознанной слышимости, хотя все время что-то звучало – ведь иначе и быть не могло, - просто Эрикс редко пытался услышать, и бездумно, бывало, смотрел в пустоту, будто бы разум его отлетал, как душа прощается с умершим телом.

это был определенно конец. Под стройное звучание нот, что чередовало спокойствие с волнением переливов тональности; под голос, что ломал его кости как беспощадный недуг, не давая забыться во снах, и заставляя в неясности чувств опадать на колени; под чужие старания воскресить его разум, осуществив милосердие, которого он заслуживал; среди заплутавших на периферии внимания образов и занавешенных тканью зеркал, встреча с которыми сулила метания в вое и криках.

хозяева дома приняли то, что он был безумен: молчаливо и безопасно, как жертва чего-то невыразимо ужасного, о чем, должно быть, могли сообщить его шрамы, как если бы он находился в жестоком плену.

отгадки были так близко и в тот же момент далеко, и, даже стараясь, он вряд ли сумел бы нагнать их, поскольку те, вероятно, ускользнули бы так же, как сочится меж пальцев песок, оставляя лишь злую фантомную боль в позабытом, но невосполнимо потерянном прошлом.

Отредактировано Vash (16.05.2023 00:50:31)